ЮЖНЫЙ КРАЙ Ч А С Ы . Съ тѣхъ поръ, что помню себя, и помню эти бронзовые, почернѣвшіе отъ ветхости часы, которые, словно живое существо, съ какой—то невоз мутимой и безпрерывной упорностью стучатъ монотонно и однообразно „тикъ-тикъ-такъ, тикъ-тикъ-такъ”… И если я подолгу прислушиваюсь къ этому монотонному стуку, дробящему безконечное время на мелкія, мелкія частицы, мнѣ становится жутко… Ча сы какъ будто мнѣ говорятъ о томъ, что время безконечно только для че ловѣчества, но для отдѣльнаго чело вѣка, оно конечно и въ своемъ го ловокружительномъ бѣгѣ незримо со вершаетъ разрушительную работу… Я боюсь, страшно боюсь этого „тикъ- тикъ-такъ”, все больше приближаю щаго меня къ смерти, къ холодной и вѣчной могилѣ, въ которой я, снѣ даемый червями, буду разлагаться… Когда я въ полночь просыпаюсь отъ кошмаровъ, рождаемыхъ одино чествомъ, и мрачныя мысли мои вмѣ стѣ съ черной и непроницаемой тьмой плотно окутываютъ меня, бой часовъ становится оглушающе сильнымъ, и мнѣ хочется изо всѣхъ силъ крик нуть: — Остановитесь!.. Но я молчу, а часы… съ какимъ—то леденящимъ рав нодушіемъ продолжаютъ свой роко вой „ г и къ – т и къ -такъ”… Однажды тревожно проснулся въ полночь. Сердце сильно стучало. Я услышалъ, именно услышалъ мертвую тишину. Мои часы стояли… Черезъ часъ раздался стукъ въ дверь. Подъ сердцемъ повѣяло холо домъ. Я открылъ. Почтальонъ далъ мнѣ телеграмму. — Что? Мать?.. Умер…ла? О-о-о-о!!! Я безумно кричалъ, и крикъ мой про низывалъ небо… —- Подпишите росписку въ получе ніи телеграммы. — О, дорогая мамочка, какъ ты умѣла своей нѣжно-святой материн ской лаской лечить раны моего серд ца… Мамочка, тебя ужъ нѣтъ. Тебя… — Пожалуйста, подпишите рос- писку… — Что? Росписку? Какую? Ахъ, да, да, моя мамочка—этотъ святой ангелъ улетѣлъ, исчезъ навсегда. Почему?.. Помнишь, мамочка, когда я… Подпишите, наконецъ, росписку, мнѣ некогда— нужно идти. Черезъ 2 часа я уже не плакалъ, сердце окаменѣло. Въ душѣ было безконечно пусто. Разсвѣтало. Въ окнахъ черная пе лена постепенно блѣднѣла, и все въ моей комнатѣ казалось призрачнымъ, далекимъ, холоднымъ… Я почему—то вспомнилъ о часахъ. Что? Они идутъ? Да, да, идутъ. Какъ это страшно. А раньше они стояли? Не знаю. Город скіе часы быотъ четыре, а на мо ихъ сколько? Да, вѣрно; тоже че тыре… Это было ранней весной. Въ душѣ все расцвѣтало, сіяло и пѣло. Грудь, В. П. Егоровскій. Предсѣдатель совѣта присяжныхъ повѣрен. округа харьковской судеб. палаты, скончался 18 ноября с. г. пронизанная солнечными теплыми лу чами, высоко поднималась, чтобы вмѣ стить въ себѣ весь міръ… Я любилъ, нѣтъ, не любилъ, а обожалъ. Нѣтъ, не обожалъ, а боготворилъ. А она… Это былъ ангелъ, который снизошелъ на землю, какъ бы для того, чтобы на помнить людямъ о связи между не бомъ и землею. Временами я вѣрилъ, что у моей возлюбленной крылья. Я не берусь рисовать жалкими словами ея божественную красоту. Я молчу… Но помните, что природа создала ее въ минуту вдохновенія. И когда моя Вѣра мнѣ сказала: „я твоя”…, серд це забилось неземнымъ восторгомъ; блескъ солнца сдѣлался еще болѣе ослѣпительнымъ, птички запѣли ра достнымъ хоромъ, міръ засіялъ, и все живущее слилось въ могучій аккордъ счастья, ибо что такое міръ безъ мо ей возлюбленной?.. Помню это счастливое время, когда всѣ дни обратились въ сплошной праздникъ. Часы мои тогда весело, быстро стучали и, казалось, радова лись вмѣстѣ со мною. Я былъ безко нечно счастливъ. Время летѣло, и стрѣлка моихъ часовъ, казалось, бы стрѣе, чѣмъ когда-либо, двигалась. И этотъ „тикъ-тикъ-такъ“ уже не казал ся мнѣ жуткимъ. Наоборотъ, стрѣлка часовъ, пере двигаясь, приближала время свиданій, дававшихъ столько блаженства… И часы какъ бы сдѣлались моимъ тай нымъ союзникомъ. Они весело стуча ли, и циферблатъ ка къ -то особенно привѣтливо смотрѣлъ на меня; циф ра „пять”— это былъ обычный часъ нашихъ свиданій—даже улыбалась и интимно мигала мнѣ. С; Но наступилъ день, когда мое счастье исчезло такъ же неожиданно, какъ и пришло. Наканунѣ этого дня я получилъ отъ нея лаконическую за писку, исписанную ровнымъ рѣши тельнымъ почеркомъ: „Сегодня ты не долженъ придти. Я прошу тебя объ этомъ. Я увѣрена, что ты исполнишь просьбу столь дорогой тебѣ Вѣры”. О, моя дорогая. Ты можешь быть увѣрена: твое желаніе—для меня свя той законъ. Я пришелъ на слѣдующій день. Но уже было поздно… Она уѣхала, оста вивъ для меня длинное письмо, въ которомъ писала, что сердце ее обма нуло, что, проанализировавъ свое чув ство, она пришла къ тому окончатель ному заключенію, что только увлек лась мною и недостаточно любитъ ме ня для того, чтобы быть моей женой… А обманывать меня она не можетъ. Письмо дышало той искренностью и трогательной лаской, которая облег чаетъ горе и одновременно дѣлаетъ его еще болѣе жгучимъ. О, да, она не можетъ обманывать, она не виновата. А кто-же? Кто разбилъ драгоцѣнный сосудъ моего счастья? И когда я шелъ съ поникшей голо вой, оторванный отъ всего міра, отъ людей, всему чужой, никому не нужный и одинокій, солнце какъ-то назойливо жгло своими палящими лу чами, небо было далекимъ, безжалост но—холоднымъ, а улыбки людей были притворными. О, я знаю эти улыбки, за которыми скрываются заботы, не удачи, несчастья… Я, быть можетъ, то же улыбался, конечно, при встрѣчѣ съ знакомыми,— когда я шелъ отъ нея, и у меня въ карманѣ лежало письмо, похоронившее всѣ мои мечты… Я цѣлый день бродилъ. Пришелъ домой усталый, разбитый и бросился на диванъ. Я ни о чемъ не думалъ. Чувствовалъ, что тяжесть горя давитъ грудь, а губами шепталъ нѣжно: „Вѣ- рочка, зачѣмъ ушла?.. Вѣдь, никто те бя не будетъ любить, какъ я”. Но от вѣта не было. Часы монотонно, мед ленно и тягуче стучали. Время тянулось безконечно долго. Ночь мнѣ показалась вѣчностью. Лишь къ утру я забылся тяжкимъ сномъ и проснулся въ полдень съ головной болыо.Часы равномѣрно стучали „тикъ- тикъ-такъ“ … Я долго всматривался въ холодно мертвый циферблатъ; „наивный”, ду малъ я о себѣ—и тебѣ могло казать ся, что часамъ есть дѣло до твоихъ радостей и терзаній? Вспомнилъ я ту ночь, когда полу чилъ телеграмму о смерти матери, и ча сы, какъ казалось, стали. Вспомнилъ веселое тиканье часовъ въ послѣднее время и изступленно кричалъ, обра щаясь къ нимъ: „Врете, проклятые”. Трепещетъ-ли въ моей груди безум ная радость, разрывается-ли сердце отъ мукъ,—вамъ все равно, какъ без различно всему міру, ибо онъ и безъ моего счастья остается прежнимъ и не менѣе прекраснымъ. Солнце рѣзало глаза. Съ улицы до носился шумъ человѣческихъ голо совъ, грохотъ пролетокъ, неугомонный звонъ электрическихъ конокъ, и все это, захватившее словно пылинку въ свой водоворотъ мою нѣжную Вѣроч- Воскресенье, 23-го Ноября 1908 года ИЛЛЮСТРИРОВАННОЕ ПРИБАВЛЕНІЕ ВЪ No 9 5 4 0 . ,12 ЮЖНЫЙ КРАЙ Воскресенье, ‘23-го Ноября 1908 года. ку, жаждущую лю бить—свято и без завѣтно, говорило за то, что ничто не мо жетъ остановить это го лихорадоч и о*быст- раго теченія жизни. И если я, для кот о раго существуетъ этотъ міръ, являю щійся для меня, ца ря земли,престоломъ, если и застрѣлюсь, зарѣжусь, повѣшусь или выброшусь изъ окна, окружающая жизнь ни на мигъ не остановится, и все останется по преж нему… Прошло много лѣтъ. И хотя жизнь все больше разру шала во мнѣ все то прекрасное,что даетъ молодость, и отъ вол шебнаго міра души остались однѣ толь ко развалины, я все- таки продолжалъ жить, ибо жажда жиз- ни-сильнѣе всего, ибо я не царь земли, гордый и величественный, а жалкій ничтожный рабъ… Была поздняя осень. Дулъ рѣзкій вѣтеръ, гнавшій свинцовыя тучи въ безконечную, невѣдомую даль. Лилъ дождь, и всѣ люди спѣшили укрыть ся отъ пронизывающаго холода. Толь ко я одинъ безцѣльно бродилъ, ос тавшись равнодушнымъ къ этому свинцовому пейзажу, нарисованному печальнымъ художникомъ—осенью, къ дождю, который леденилъ душу, и къ сжимавшему сердце вѣтру. Я хотѣлъ уйти отъ самого себя, но не могъ. Съ какой-то фатальностью меня неотступ но, словно тѣнь, сопровождало одино чество—молчаливое, давящее, вѣчное… И я шелъ, не зная—куда. Повернувъ за уголъ одной изъ загороднихъ пу стынныхъ улицъ, я нечаянно задѣлъ проходившую женщину; упавшій зон тикъ ея далъ мнѣ возможность по смотрѣть ей въ лицо. Я весь вздрог нулъ. Что-то такое холодное и вол нующее рвануло сердце,—оно замер ло, ноги подкосились.—Это была она. Ея стройный станъ согнулся, лицо сдѣ лалось блѣднымъ, худымъ, на кото ромъ кожа начала собираться въ чуть замѣтныя складки. Углы ея губъ не много опустились, и вокругъ нихъ об разовались трагическія линіи. Но гла за ея были безконечно печальными и грустными, какъ бываютъ у людей, много страдавшихъ. Я посмотрѣлъ въ эти бездонные глаза и сразу понялъ всю боль, всю горечь души, отражав шейся въ нихъ. Мы пошли молча. И лишь черезъ часъ, когда мы сидѣли вдвоемъ,окутанные сумерками, она мнѣ разсказала горькую повѣсть своей жизни… Птичка улетѣла въ небесную высь, чтобы рѣять въ необъятной лазури, но всесокрушающая буря сломала ея крылья и, она, жалкая, разбитая, упала на землю. Она горько заплакала, припавъ ли- цемъ къ моей груди. Я обнялъ ее, прижавъ къ себѣ, и хотѣлъ утѣшить Новый залъ Государственнаго Совѣта. Мѣсто для президіума въ новомъ занЬ Государственнаго Совѣта. СТРАШНЫЙ МУЖ ИКЪ. (ИЗЪ ДѢТСТВА). Насъ—дѣтей было много на нашемъ дворѣ, и всѣ мы боялись „страшнаго мужика”. Неизвѣстно—откуда про шелъ этотъ слухъ, но мы были увѣ рены, что мѣшокъ за его плечами служитъ, именно, для похищенія та кихъ, какъ мы. Правда, онъ въ этотъ мѣшокъ собиралъ всякую дрянь -тряп ки, старое желѣзо, бумагу; правда, изъ- за этой дряни онъ рылся въ самыхъ скверныхъ отбро сахъ, но мы были твердо убѣждены, что все это одинъ отводъ глазъ, нс бо лѣе. Когда его фигура показывалась во дво рѣ—всѣ мы момен тально исчезали по квартирамъ и оттуда ужъ, изъ окошекъ и форточекъ, наблю дали за „страшнымъ мужикомъ”. — У, противный! у, гадкій—возмуща лись мы, искренне негодуя. Понемногу наша фантазія разукрасила яркими красками не взрачный, несимпа тичный намъ образъ. Онъ выросъ въ ка кой-то ужасный приз ракъ людоѣда-граби- теля. Бывало, вечеромъ, передъ тѣмъ какъ ложиться спать, я, семи лѣтній мальчуганъ,заберусь со стар шей сестренкой и съ младшимъ бра томъ на большой диванъ въ столо вой и горячо разсуждаю о нашемъ воображаемомъ врагѣ. Всѣ трое мы сидимъ, поджавъ подъ себя калачи комъ ноги и боязливо оглядываясь на темную открытую дверь въ залу. Фантазія у меня была, должно быть, изрядная. Полувѣря, полуневѣря самъ тому, о чемъ разсказывалъ, я живо писалъ жестокость „страшнаго мужи ка”, рисовалъ картины того, какъ онъ охотится за дѣтьми, какъ ихъ ловитъ и уноситъ къ себѣ. Потомъ великодушно бралъ на себя роль из бавителя несчастныхъ. Съ опасностью собственной жизни я прокрадывался вслѣдъ за людоѣдомъ въ его жили ще, прятался куда-нибудь незамѣтно для него до вечера, а когда наступа ла ночь, и „страшный мужикъ” за сыпалъ, бралъ топоръ и отрубалъ ему голову. Я самъ дрожалъ отъ страха, когда заводилъ нить своего разсказа слиш комъ далеко, а что дѣлалось съ мо ими слушателями! Не разъ случалось, что послѣ особенно душещипательной варіаціи легенды о „страшномъ му жикѣ”, мой братишка начиналъ хны кать и кричать, что боится. Приходи ли взрослые и урезонивали его. Но о причинѣ страха не могли добиться отъ него ни полслова. Почему-то мы, дѣ ти, свято хранили свою дѣтскую тай ну о „страшномъ мужикѣ”. И какъ ненавидѣли мы этого „му жика”, всѣми фибрами своего суще ства. При одномъ напоминаніи о немъ нѣкоторые начинали дрожать. Это былъ какой-то психозъ, какая-то бо лѣзнь, продолжавшаяся нѣсколько мѣ сяцевъ и все болѣе усиливавшаяся. Я не былъ, вообще, жестокъ, но надъ образомъ „людоѣда” учился быть же стокимъ. Какимъ только пыткамъ ни подвергалъ я его въ своихъ разска Лучшіе люди Босніи и Герцеговины. Въ первомъ ряду сипчтъ гпазные вожди боснійскаго населенія: 1) ГригоЫй Евгоноаитъ (Сараево), 2) Воймавъ Шало (Мостаръ), 3) Коста Кулонажичъ (Сараево), 4) Лазарь Довановнчъ (Долня Тузма) и 5) Стефанъ Ковалевичъ (Берчка). захъ. Я то убивалъ его, то бросалъ въ подземный погребъ въ воду, къ жа бамъ, то заковывалъ по рукамъ и но гамъ въ цѣни, то ослѣплялъ… И съ жгучимъ наслажденіемъ выдумывалъ все новыя и новыя казни. Бѣдный, старый ветошникъ съ изму ченнымъ лицомъ! Онъ, конечно, не зналъ и не могъ знать, въ какого изу вѣра мы преобразили его. Онъ видѣлъ только, что мы боимся его, что ста раемся возможно менѣе дать ему ра боты, прибирая всякую ерунду по укромнымъ мѣстамъ. Онъ чувствовалъ, что мы не любимъ его -но почему? За что? Но, вотъ, однажды въ теплый зим ній день я стоялъ у воротъ нашего двора на улицѣ и ждалъ прихода своей сестры, которая ходила уже въ школу. Я зазѣвался на что-то, кажется, на двухъ собакъ, игравшихъ посреди улицы, хватая другъ друга за хвосты— и не замѣтилъ—какъ подошелъ „страш ный мужикъ*. Онъ былъ, какъ всегда, съ мѣшкомъ за плечами и съ длинной, сучковатой палкой въ рукѣ. Подходя ко мнѣ, крикнулъ—здравствуй, бар чукъ!—и только но этому окрику я замѣтилъ его. Не могу сказать, что произошло во мнѣ въ эту минуту, но помню—взвол новался я до крайней степени. Самыя разнородныя чувства со страшной си лой охватили меня. Тутъ былъ и страхъ за себл, и ненависть, и презрѣніе… Въ рукахъ у меня была небольшая палочка. Ветошникъ былъ на шагъ отъ меня. Онъ хотѣлъ пройти во дворъ черезъ узкую калитку, и, улыбаясь, ждалъ, когда я немного посторонюсь. — Не подходи!—крикнулъ я не сво имъ голосомъ. —- Что вы, что вы, барчукъ! успо койтесь. Онъ придвинулся еще ближе ко мнѣ; тогда съ рѣзкимъ, пронзитель нымъ визгомъ я поднялъ палку, быв шую въ рукахъ, и ударилъ его… прямо по лицу. Образовался стукъ отъ удара, по казалась кровь. Ветошникъ присѣлъ, закрывая зашибленное мѣсто рукою, и застоналъ. — За что, за что, барчукъ! прого ворилъ онъ съ горечью, сдерживая, очевидно, слезы боли и обиды. — За что? Помню, я стоялъ нѣсколько мгно веній неподвижно и растерянно гля дѣлъ на страшнаго мужика. И странно —какъ то сразу отъ двухъ его словъ, отъ стона открылись мои глаза, и я увидѣлъ правду. Я увидѣлъ бѣдное, дырявое платье ее, но я не нашелъ словъ. Хотѣлось вмѣстѣ съ ней плакать, но не могъ… Сумерки все больше сгущались, и въ комнатѣ, наконецъ, стало темно. Было тихо. Только мои часы монотонно сту чали тикъ-тикъ-такъ, тикъ-тикъ-такъ… Гпигопій Слѵикій. Воскресенье, 23-го Ноября 1908 года. ЮЖНЫЙ КРАЙ 13 Сербскія женщины-добровольцы на ученіи въ Крагуевацѣ. ,14 ЮЖНЫЙ КРАЙ Воскресенье, 23-го Ноября 1908 года Статуя свободы. Монументъ воздвигнутъ въ С. Яго, на Кубѣ, въ память освобожденія острова отъ испанскаго владычества. несчастнаго, и его заштопанную шапку, и старые сапоги, и то горе, забитое горе нищеты и униженія, какое было во всемъ его существѣ и особенно въ его глазахъ… Образъ людоѣда куда-то исчезъ, испарился… – За что? Я закричалъ и бросился прочь отъ воротъ, во дворъ, въ квартиру. Помню, раздѣлся, снялъ шубку и галоши, легъ въ свою кровать и ле жалъ тамъ долго, долго, часа полтора, пока не вернулся отецъ, бывшій на службѣ. Ахъ! Какъ мнѣ было тяжело, какъ тяжело! Отецъ вернулся сердитымъ и тот часъ же позвалъ меня. — Слушай—сказалъ ‘онъ.—Ты, ока зывается, большой негодяй? Бьешь бѣдныхъ людей… стариковъ… А? Я молча стоялъ передъ нимъ, опу стивъ голову. – Лавочникъ видѣлъ все. Ты слы шишь? Даже онъ, совершенно посто ронній человѣкъ, и то возмутился и сказалъ мнѣ. Ну, что же ты? Говори! Я продолжалъ молчать. Отецъ сердито протянулъ руку и скатилъ меня за ухо. Папа! Папочка!—закричалъ я. Что?.. — Бей меня, бей, но пожалуйста… сильнѣе. И заплакалъ. П. Лозановъ. Новый театръ въ Харьковѣ. Герасимъ Михайловичъ Муссури по строилъ на углу Благовѣщенской и Дмитріевской улицъ новый театръ, ри сунокъ котораго помѣщенъ въ этомъ номерѣ. Театръ занимаетъ площадь въ 740 квадратныхъ сажень. Театръ имѣетъ три подъѣзда: главный—съ Благовѣ щенской улицы, 2-й и 3-й (въ концерт ный залъ)—съ Дмитріевской. Какъ вестибюль, такъ и фойе имѣютъ по 22 сажени длины и по 5 с. ширины. Для прогулокъ публики въ антрак- тахъ-два корридора въ 160 и въ 120 кв. саж. Театръ имѣетъ 5156 мѣстъ, въ томъ числѣ въ зрительномъ залѣ 1360 мѣстъ, 45 ложъ по 4 мѣста, 8 литерныхъ ложъ по 7 мѣстъ, 1600 мѣстъ за ложами, 360 мѣстъ на балконѣ для учениковъ, трибуна на 300 мѣстъ и галлерея на 1300 мѣстъ. Ширина сцены 25 арш. 12 вершк., глубина—29 арш. 6 верш. СМѢСЬ. Путешествіе вовругъ свѣта въ 40 дней. Директоръ Рокъ-Исландской компаніи въ Денверѣ выработалъ планъ, по кото рому кругосвѣтное путешествіе можно будетъ отнынѣ совершать въ теченіе 40 дней. Путешественникъ садится въ суб боту въ Ныо-Іоркѣ на одинъ изъ самыхъ большихъ океанскихъ пароходовъ— Ма вританію” или „Лузитанію. ” Въ чет вергъ онъ прибываетъ въ Плимутъ, отку да, черезъ 4 часа, поѣздъ доставляетъ его въ Лондонъ, какъ разъ къ тому вре мени, когда со станціи Чарингъ-Кроссъ уходитъ поѣздъ въ Берлинъ. Сюда путе шественникъ пріѣзжаетъ въ 6 час. 45 мин. вечера и въ 7 час. 12 мин. уже мчя’іѣя въ Варшаву, куда прибываетъ въ субботу утромъ, въ 10 час. 5 мин. При бытіе въ Петербургъ въ воскресенье но чью, въ 1 часъ 20 мин., а въ 7 час. утра—отъѣздъ во Владивостокъ. Прибы тіе туда черезъ 11 дней, т.-е. во вто рой четвергъ, въ 10 час. 15 мин. утра. Въ Владивостокѣ будетъ уже ждать па- роходь, который повезетъ путешественни ка въ Цуругу (Японія). Оттуда желѣзною дорогою 12 часовъ до Іокагамы, а здѣсь къ услугамъ—пароходъ, отходящій въ Ванкоуеръ. Переѣздъ океана займетъ 12 дней. И вернется пртешественнпкъ въ Ныо-Іоркъ черезъ 40 дней послѣ своей отправки оттуда. Такимъ образомъ, ус пѣхи современнаго передвиженія уже и сейчасъ опередили смѣлую фантазію Жю ля Верна. Путешествіе, при разстояніи въ 35,000 ки.і., будетъ стоить, прибли зительно, 1,600 руб., считая въ томъ числѣ продовольствіе въ пути и останов ки въ гостиницахъ. Типографія и фото-цинкографія „Южнаго Края”, Сумская ул., д. А. А. Іозефовпча. Новый театръ’с,Г. М. Муссури.
