ЮЖНЫЙ КРАЙ ИТАЛЬЯНСКАЯ ВЕСНА. (Переводъ съ чешскаго). Много недѣль просидѣлъ я въ сво ей комнатѣ и только изъ окна смо трѣлъ на Божій міръ, на сѣрое ве сеннее небо, на сердито бушующее море и на вершины финиковыхъ пальмъ—ихъ большіе листья, колеб лемые вѣтромъ, отливали блѣдно-зо лотистымъ цвѣтомь; вдали, сквозь легкій, прозрачный туманъ, виднѣлись золотыя лимонныя и апельсиновыя рощи, а за ними, далеко-далеко на горизонтѣ вырисовывались расплыв чатые контуры высокихт горъ. Без конечно длинными мартовскими ноча ми злобно завывало глубокое море; его высокія волны неутомимо подта чивали скалистые берега, ударяясь о нихъ съ такою силою, что потрясали домъ до самаго его основанія; бур ные порывы вѣтра съ дикимъ ревомъ проносились надъ моей террасой, со вздохами и стонами бросались въ мо ре и тамъ, въ глубинѣ его, замирали. По утрамъ жалобно кричали рѣющія надъ волнами чайки, да ‘удѣли паро ходы въ маленькомъ Соррентскомъ заливѣ. Весна пришла. Терпѣливо ждалъ я возстановленія моихъ силъ и мечталъ о тѣхъ чуде сахъ, которыя такъ давно манили меня туда,—къ веснѣ,—вонъ изъ этихъ высокихъ стѣнъ, въ поля, лу га и рощи Сорренто. По временамъ въ мое открытое ок но залетали розовые лепестки и да же цѣлыя вѣточки цвѣтущихъ перси ковъ и дикихъ лиловыхъ левкоевъ; вѣтромъ же доносилось до меня ихъ чарующее благоуханіе съ крутыхъ, скалистыхъ береговъ залива. Долета ли до меня и ярко красные, огненные лепестки камелій, предъ которыми блѣднѣетъ и тускнѣетъ самый яркій пурпуръ, и прелестный запахъ цвѣ тущаго миндальнаго дерева, словно позолоченаго багряными лучами за ходящаго солнца. Въ тѣ часы ожива ла, конечно, моя грустная комната; она свѣтлѣла, играя самыми разнооб разными оттѣнками, а распустившіеся цвѣты пѣли мнѣ пѣснь любви и вес ны, такъ давно и такъ страстно ожи даемой весны. О, какъ жаждалъ я этой весны, на стоящей итальянской весны, которую воспѣваютъ поэты! Я мечталъ о пей столько лѣтъ моей жизни, мечталъ, какъ о чудѣ изъ чудесъ, и она стала для меня средоточіемъ всѣхъ мо ихъ мыслей, всѣхъ моихъ желаній и стремленій. И вотъ, насталъ, наконецъ, день, когда терпѣніе мое истощилось—доль ше ждать я не былъ въ состояніи, я всталъ съ постели и вышелъ изъ ком наты съ твердымъ убѣжденіемъ, что найду эту воспѣваемую поэтами италь янскую весну. Утро было свѣтлое, ясное, но жар кое и душное; дулъ сирокко въ этотъ день. Бухта Неаполя была туманна и А. Б. Бродскій, избранный членомъ Государственной Думы .отъ, О дессы .. С. Г. Коваленскій. сенаторъ, скончавшійся 17 сентября въ Петербургѣ. походила на корзину великана, напол ненную мыльными пузырями цвѣта опала. Везувій не дымился; онъ только тлѣлъ, и крупные куски сажи, разле таясь по вѣтру, достигали Помпеи. Весь берегъ бухты, застроенный цѣ лыми городками и отдѣльно стоящими домами, казался старой, уже поломан ной и разсыпавшейся гипсовой игруш кой, изображавшей когда-то дѣтскій городокъ. Сквозь стекловидную вуаль паровъ, отливая розовымъ цвѣтомъ, виднѣлся Неаполь; Капри, Процида и Исхія, казалось, вынырнули изъ глубины мо ря и тумана и своими безформенными тѣлами напоминали миѳическихъ леві- афановъ. Отъ Меты до Капо-ди-Монте мерцалъ серебристый берегъ Сорренто съ его искривленной и всюду надтреснутой скалистой стѣной, надъ которой зеле нѣлъ поясъ апельсиновыхъ и лимон ныхъ деревьевъ, и блестѣла группа бѣлыхъ домиковъ. На узкихъ террасахъ, расположен ныхъ вдоль отлогихъ морскихъ бере говъ, въ расщелинахъ и углубленіяхъ росла рѣдкая, тощая травка; то тутъ, то тамъ дикіе левкои нарушали сѣрый фонъ скалъ, да кое-гдѣ росли печаль ныя низкорослыя и искривленныя фи никовыя пальмы и масличныя деревья; прислонившись къ высокому откосу горы, онъ словно искалъ у нея защи ты отъ вѣтра, непогоды и волнъ. Нѣтъ, здѣсь не было весны. Я поднялся вверхъ, чтобы добрать ся до моря. Глубоко прорытыя до рожки, напоминавшія каналы, были огорожены съ обѣихъ сторонъ высо кими каменными стѣнами, какъ бы для того, чтобы предохранять сады отъ обваловъ земли; рѣзкая сырость и прохлада охватили все мое тѣло; осмотрѣвшись внимательнѣе, я уви дѣлъ, что мохъ и плѣсень покрывали каменныя стѣнки и дорожки; длинныя вѣтви деревьевъ, образуя фантастиче скую сѣть надъ моею головою, скрыва ли узкую полосу неба; сѣть эта пе стрѣла самыми разнообразными цвѣта ми: здѣсь были пышныя кисти цвѣ тущихъ миндальныхъ деревьевъ, алѣв шихъ на солнцѣ, апельсиновыхъ, ли монныхъ и вишневыхъ. Весь этотъ пышный цвѣтъ распространялъ въ ок ружавшей меня сырости такой силь ный, одуряющій запахъ, что я принуж денъ былъ покинуть это подземелье и взобраться на верхушку Conti della Fontanella, такъ какъ чувствовалъ, что задыхался. Здѣсь царила мертвая ти шина; солнце поднимало свой огнен ный дискъ все выше и выше и смяг чало острые контуры тѣней; деревья стояли окаменѣлыя, словно мертвыя; листья висѣли, какъ схваченные ката лепсіей. Дорога вилась все выше и выше въ гору, становилась шире и суше, и об вивала словно лентой самую верхуш ку ея; отсюда открывалась вся гигант ская панорама Сорренто и весь за- лиьъ Неаполя; громадный амфитеатръ, спускавшійся своими безконечными террасами къ самому морю, пред ставлялъ собою обширный садъ, уто пающій въ молодой зелени виноград никовъ, вившихъ свою тонкую, затѣй ливую, паутинообразную ткань вдоль дорожекъ, вдоль склоновъ горъ, надъ террасами, деревьями и баллюстрада- ми бѣлыхъ домовъ—вездѣ разстилали они свой зеленый бархатистый коверъ, начиная съ самыхъ верхушекъ горъ и вплоть до моря; здѣсь этотъ блѣдно- зеленый коверъ переходилъ въ голу бовато-стальной цвѣтъ воды, а даль ше, въ центрѣ залива, отливалъ глад кимъ, словно полированнымъ сереб ромъ. По ту сторону бухты Салерно гор ная цѣпь внезапно обрывалась; слов но разсѣченныя, изуродованныя и при давленныя, горы, на подобіе хаотиче ской массы, спускались къ морю, ко- Воскресенье. 11-го октября 1909 года. ИЛЛЮСТРИРОВАННОЕ ПРИБАВЛЕНІЕ КЪ No 9810. ,10 Ю Ж Н Ы Й КРАЙ. Воскресенье, 11-го Октября 1909 года. торое блестѣло, какъ безпредѣльный бассейнъ ляписъ-лазури; испещрен ный золотыми полосами, этотъ бас сейнъ пылалъ подъ яркими лучами весенняго солнца. Нѣсколько бѣлыхъ чаекъ, опускаясь временами до самой поверхности моря, порывистыми взма хами крыльевъ разсѣкали воздушныя волны; то тутъ, то тамъ виднѣлись бѣлые паруса рыбачьихъ лодокъ, ти хо плывущихъ по блестящему голубо му сапфиру—въ остальномъ же все, что окружало меня, вся природа бы ла погружена въ глубокую величавую тишину: одна необъятная пустыня, вода и солнце, безконечность и мол чаніе. И здѣсь не было весны. Я видѣлъ блѣдную и вялую зелень, видѣлъ цвѣты, лишенные всякаго бла гоуханія: предо мною нѣма’ и туман на лежала голубоватая даль—безъ зву ковъ, безъ тѣней; природа просыпа лась къ новой жизни, но безъ лико ванія; нигдѣ не слышалось торже ствующаго возгласа весны, нигдѣ не раздавался веселый смѣхъ пробуждаю щейся жизни, нигдѣ не циркулирова ли живительные соки, нигдѣ ни страст ныхъ желаній, ни ненависти, ни любви! Увы! гдѣ же дивное, таинственное „ воскресеніе, гдѣ безчисленные ликую щіе голоса, разнообразіе тоновъ и оттѣнковъ нашей славянской весны, нашей родины? Узкія полосы земли, будто разбро санныя по скалистому грунту, не ды шали пробужденіемъ: ни цвѣтовъ, ни зелени, ни жизни; казалось, онѣ ле жали тутъ, утомленныя безплодною борьбою съ тропической жарой и не приступными скалами и меланхолично купались въ нагрѣтыхъ полуденнымъ солнцемъ воздушныхъ волнахъ. Жаркая, давящая грудь весна. А кругомъ тѣснятся гордыя, непре клонныя скалы, устремивъ свои вер хушки къ однотонному сѣро-голубому небу и любуясь собою въ неподвиж ной, нѣмой поверхности глубокаго та инственнаго моря; эти горы служатъ фономъ ландшафту, столь же дикому и угрюмому: некрасивые однобразные дома, матовая зелень низкорослыхъ ку старниковъ, песчаныя отмели и край не неживописные островки, покрытые кое-гдѣ рѣдкою, словно уже высохшею травою. На печальныхъ, каменныхъ дорогахъ тяготѣетъ никогда ненарушимое —вѣч ное молчаніе; развѣ когда вынырнутъ изъ-за блѣдныхъ алоэ и дикихъ какту совъ бородатыя головы дикихъ козъ— да иногда появится толпа ребятишекъ, протягивающихъ вамъ руки за мило стыней. Небо безъ тучъ, море безъ движе нія, земля безъ тоновъ—глубокая, мертвая тишина, среди которой копо шится голодная жизнь, копошится тя гостно, болѣзненно, мучительно. Цѣлый день искалъ я напрасно той воображаемой весны —чудесной, ска зочной итальянской весны, о которой мечталъ уже много много лѣтъ под рядъ. Въ Италіи нѣтъ весны; здѣсь она живетъ лишь въ сердцахъ поэтовъ, но зато тѣмъ прелестнѣе, тѣмъ чарую ще волшебнѣе… Когда я вернулся въ свой отель, ту манъ уже окутывалъ весь амфитеатръ Сорренто—однѣ лишь верхушки горъ Графъ Л. Н. Толстой среди учащейся молодежи въ Москвѣ. Проводы Л. Н. Толстого на Курскомъ вокзалѣ въ Москвѣ. да зеркальная поверхность бухты про должали мерцать и отливать разно цвѣтными огоньками. Но тишина весенняго вечера была еще мрачнѣе, еще тяжелѣе, печальнѣе и безжизненнѣе, нежели днемъ. Въ одномъ изъ двориковъ, спрятан ныхъ въ лимонной рощѣ, раздалось громкое ржаніе ословъ; имъ въ отвѣтъ заржали другіе; сначала здѣсь же, по близости, а затѣмъ и издалека,—еще немного, и ночной воздухъ наполнил ся ужаснымъ, уши раздирающимъ кон цертомъ. „ Ф е я л я с к д “ . (Сказка). Не въ пышныхъ хоромахъ, не въ сказочномъ хрустальномъ замкѣ, а въ густомъ, дѣвственномъ лѣсу, подъ тихій шелестъ и шопотъ деревьевъ, на вѣтвяхъ мощнаго, столѣтняго ду ба… родилась, вздохнула тихо, радост но улыбнулась и открыла свои чуд ные, бирюзовые глазки, юная и пре лестная, какъ майское утро., фея Ла ска… Легкая, какъ вздохъ, нѣжно-пре красная, какъ лепестокъ розы, вся освѣщенная золотистыми лучами солн ца, она удивленнымъ, очарованнымъ взглядомъ окинула таинственно ска зочный лѣсъ, любовно провела ма Воскресенье, 11-го Октября 1909 года. южный КРАЙ. 11 ленькой ручкой по листкамъ вѣтви стаго дуба, и, вся обвитая роскошной волной золотистыхъ волосъ, трепещу щая и радостная, тихо спустилась на зеленую бархатистую травку и нѣж нымъ поцѣлуемъ прильнула къ яр кимъ обрызганнымъ утреннею росою цвѣтамъ. Фея Ласка мягкой и прозрачной одеждой задѣла гибкую вѣтку березы и, обрызганная ея же росою, вся за горѣлась и заискрилась, будто дра гоцѣнными алмазами. Шаловливымъ поцѣлуемъ она раз будила пеструю бабочку, коснулась губами головокъ яркихъ прелестныхъ цвѣтовъ, и, еще болѣе прекрасная, еще болѣе сіяющая, спустилась она на землю, къ людямъ… Дивная, радостно всѣми принятая, съ чарующей улыбкой на устахъ, она явилась къ нимъ и, всѣми любимая, всѣми обожаемая, уже осталась на всегда между ними. И съ той поры легче и радостнѣй стало жить людямъ. Злоба, тяжелое Горе и Забота исче зали при ея появленіи, и даже взрос лые, ожесточенные жизнью люди, ра достно протягивали ей усталыя—ра бочія руки и, согрѣтые ея поцѣлуемъ и лаской, словно замирали подъ ея взглядами. И добрая милая Ласка, счастливо улыбаясь, тихо благословляла ихъ и снова спѣшила туда, гдѣ ждали ее угнетенные и измученные жизнью люди. Она нѣжно, съ любовью, склонялась надъ колыбелью спящаго малютки, ти хо цѣловала его ясный и чистый ло бикъ, и онъ, не просыпаясь, сквозь сонъ улыбался ей своей прелестной невинной улыбкой. Памятникъ И. Ѳедорову, первопечатнику, открытый на дняхъ въ Москвѣ. Докторъ Ѳ. П. Гаазъ, памятникъ которому на дняхъ открытъ въ Москвѣ. Но были и злые, нехорошіе люди; они гнали ее, грубо отталкивали ея объятія и, стирая ея поцѣлуи, оскорб ляли ее недовольными взглядами. И Ласка, милая, добрая Ласка, вся трепещущая, грустная и опечаленная, уходила и уже не возвращалась болѣе. Но когда горько, очень ужъ горь ко становилось ей, она опускалась въ самый отдаленный, самый сиротливый уголъ бѣдняка, и, встрѣчая радостныя объятія, добрые, милые взгляды, разъ улыбнулась могучему, старому дубу и, вся залитая золотистымъ лучомъ восходящаго солнца, поднялась высо ко, высоко надъ дремучимъ лѣсомъ, навстрѣчу бѣлоснѣжнымъ облачкамъ, и словно растаяла, расплылась въ ослѣпительныхъ лучахъ солнца. А лѣсъ зашумѣлъ и зашепталъ. Чуть слышный, чуть замѣтный вѣ терокъ пронесся и заколыхалъ вер хушки деревьевъ. Словно прощал ся,—словно тяжело вздохнулъ старый лѣсъ и, грустно закачавъ своими вер хушками,—затихъ. И только долго еще шелестѣла и трепетала вѣтка осиротѣлаго дуба отъ поцѣлуя дивно прекрасной феи Ласки. Прошли годы. Давно исчезъ и сравнялся съ зем лей когда то дремучій, сказочно див ный лѣсъ, и тамъ, гдѣ шелестѣли и шептали могучія вѣтви деревьевъ, тамъ, гдѣ струились студеные про зрачные какъ с тезы ключи,—тамъ тя нулась безконечная, палимая солнцемъ пустыня, и только песокъ да сѣрый булыжникъ уныло блестѣли на солнцѣ. Время ушло… Лѣса не стало. А фея Ласка, все такая же чудная, все такая же юная, до сихъ поръ еще живетъ среди людей на землѣ… Еще тогда, давно, давно, вдали отъ лѣса, въ чужеземной далекой странѣ, вмѣстѣ съ легкимъ облачкомъ снова оживала она и, улыбаясь своею кроткой улыбкой, радостно простирала къ нимъ руки. И часто подъ ея поцѣлуемъ и ла ской прояснялись самые хмурые, не довольные люди; подъ ея ласковымъ взглядомъ забывались нужда и горе,— исчезала печаль, а она, радостная и великая своей силой, наклонялась къ нимъ съ послѣднимъ поцѣлуемъ, и шептала: „Будьте честными, будьте добрыми, будьте хорошими, и я не покину васъ. Я снова приду, снова разгоню ва шу печаль и заботу, облегчу наболѣв шее сердце и своимъ нѣжнымъ, лю бящимъ поцѣлуемъ осушу ваши горь кія неутѣшныя слезы11… Такъ шептала фея Ласка, тихо по дымаясь и исчезая въ золотистыхъ лучахъ голубого лазурнаго неба… Тамара Криштофовичъ. Смерть солнца. (Leconte de Lisle). О, вѣтеръ осени! Подобный шуму водъ, Онъ, точно полный медленныхъ про щаній, Кружитъ увядшихъ листьевъ хоро водъ Вдоль озаренныхъ краснымъ солн цемъ зданій. Въ водахъ рѣки багряный блескъ плыветъ: То въ зеркалѣ ритмичныхъ колы ханій Багряный отразился небосводъ И солнце въ часъ его осеннихъ уми раній. Умри, о солнце, яркій дискъ огня! Тебя уже забыло лоно дня, Какъ грудью мертвою моей любовь забыта. Уйди! Ты вновь придешь и разоль ешь свой свѣтъ. Но моему огню возврата нѣтъ. О, сердце! ты въ послѣдній разъ разбито. В. Л. К. Д. Далматовъ. по случаю 25 лѣтія его дѣятельности по собиранію русскаго народнаго узор наго творчества. ,12 ЮЖНЫЙ КРАЙ. Воскресенье, 11-го Октября 1909 года. Типографія и фото-цинкографія „Южнаго К рая”, Сумская ул., д. А. А. Іозефовш а. да лицо и фигура кажутся такими гладкими, чистенькими, словно ихъ только что покрыли густымъ слоемъ лака. Памятникъ производитъ впеча тлѣніе большой жизненности, яркой художественной правды. На памятникъ нѣтъ никакихъ надпи сей. Ясно и безъ нихъ, чье лицо, чья фигура, кто былъ этотъ задумчиво склонившійся на глыбу человѣкъ. И не успѣли еще покрыть пьедесталъ надписями безпощадные „почитатели таланта11. Въ оградѣ нѣсколько вѣнковъ; сре ди нихъ выдѣляются два—отъ „Рус скихъ Вѣдомостей“ и отъ тамбовцевъ съ яркой, выразительной надписью: „Мученику своего таланта и любви къ народу11. Побольше бы такихъ памятниковъ надъ могилами почившихъ апостоловъ слова, и тогда „Литераторскіе мостки11, гдѣ столько великихъ и славныхъ мо гилъ, не поражали бы посѣтителей своей заброшенностью. П. Ш. Памятникъ на могилъ Г. И. Успенскаго. Когда приходится бы вать на Волховомъ клад бищѣ, въ той части его, которая именуется литера торскою, уходишь всегда оттуда съ тяжелымъ чув ствомъ. Много тамъ вели кихъ могилъ, но еще больше великаго запустѣ нія. Скрипятъ подъ ногами старенькіе мостки, надъ головой высокія, тонкія березы съ вороньими гнѣздами, а по сторонамъ памятники, рѣшетки, кре сты. И на всемъ лежитъ тусклая, сѣрая печать заброшенности: моги ты обросли сорной травой, рѣшетки полуразрушены, вѣнки измяты, на памятни кахъ слой пыли, гніющей листвы. Въ особенности пора жала своимъ заброшен нымъ видомъ могила Глѣба Успенскаго. Сто ялъ простой деревян ный крестъ, обветшалый, потрескавшійся, прикрѣ пленный двумя старыми планками къ рѣшеткѣ. Рѣшетка грубой топорной работы, окрашенная грун товой желтой краской; сорванныя съ петель двер цы, полуосыпавшіеся вѣн ки…. Жаль было смотрѣть на мѣсто вѣчнаго успокое нія глубокаго искателя правды жизни. Теперь этотъ грѣхъ забвенія передъ памятью великаго писателя искупленъ. Нынѣшнимъ лѣтомъ на могилѣ Г. И. Успенскаго поставили прекрасный художественный памятникъ. На площадкѣ, обнесенной цѣпной рѣшеткой, лежитъ большая, въ ростъ человѣка, глыба желтаго песчаника, почти не тронутая рѣзцомъ. И на ней крупный, гораздо больше натуральной величины, бронзовый поясной бюстъ Г. И. Успенскаго. Писатель облокотился на глыбу, какъ на столъ. Одна рука лежитъ на камнѣ; другая поднята вверхъ—и въ ней карандашъ. Выраженіе измучен наго, нервнаго лица передано удиви тельно хорошо. Характерныя морщин ки между слегка приподнятыми бровя ми, глубокій, сосредоточенный, устрем ленный куда то далеко взглядъ. Кажет ся, будто писатель на минуту оторвал ся отъ работы и задумался, ищетъ яркаго образа, нужнаго слова, чтобы запечатлѣть на бумагѣ большую, трепетно бьющуюся въ сознаніи мысль. Сейчасъ вотъ рука опустится и побѣжитъ по бумагѣ, быстро, нервно набрасывая ряды строкъ, едва успѣвая за творческой работой мысли. Это, несомнѣнно, самый лучшій изъ надгробныхъ памятниковъ j|b Волхо вомъ кладбищѣ. Работа Шервуда. Рисунокъ смѣлый, мазки яркіе, широ кіе, почти небрежные. Нѣтъ обычной въ такихъ случаяхъ зализанности, ког- мѣчательнаго событія, происшедшаго на площа ди св. Марка въ Венеціи, сохранилось въ сообще ніи прокура Джеронимо Пруили, который раз сказываетъ о томъ, какъ онъ въ августѣ 1609 года вмѣстѣ съ Галилеемъ и другими лицами взошелъ на Campanile San Marco, чтобы видѣть чудеса и необыкновенное дѣйствіе такъ называемой .трубы Галилея”. Вотъ какъ онъ описываетъ самый инстру ментъ. „Въ небольшой трубѣ находилось два стекла, изъ нихъ одно выгнутое; когда приближали ее къ глазамъ, каждый изъ насъ ясно видѣлъ башню, ку полъ и фасадъ церкви Santa quistina въ Падуѣ. Были также видны люди, шедшіе въ церковь San Giacomo въ Морана и затѣмъ выходившіе от туда; и были видны люди, садившіеся въ гондолы, а также съ необыкновен ной отчетливостью было видно все происходившее въ лагунахъ”. Весь мате ріалъ, необходимый для устройства трубы, Галилей получилъ изъ Голландіи. Организованное людоѣд ство. Въ Камерунѣ, у племе ни макасовъ, существуетъ людоѣдство и въ очень организованной формѣ. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ въ „Univers” капитанъ Доминикъ, посланный туда для наказанія возставшихъ туземцевъ. Тамъ человѣкъ играетъ роль живот наго, предназначеннаго на убой. Въ Камерунѣ человѣка откармливаютъ, какъ въ Европѣ быка, и состоятель ные люди, когда къ нимъ приходятъ неожиданно почетные гости, убиваютъ для пріема ихъ человѣка, какъ въ Ев ропѣ это дѣлаютъ съ домашней пти цей. Памятникъ Глѣбу Успенскому, открытый на Волновомъ кладбищѣ, въ Петербургѣ. с jvi ъ с ь . 300-лѣтіе зрительной трубы. Въ первыхъ числахъ августа испол нилось триста лѣтъ со дня примѣне нія Галилеемъ устроенной имъ зритель ной трубы. Описаніе этого достопри-
